| НАЗАД, к ПРОЗОХРАНИЛИЩУ 1 |
|
Генрих ШМЕРКИН БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА ПЛАЧА |
|
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПУШКИНА
Германия, один из живописнейших её городов. Русский книжный салон при эмигрантском культурном центре. Вечер, посвящённый 200-ой годовщине со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Переполненный зал. На полстены – бархатная драпировка, на ней – вдохновенный профиль поэта. Чуть поодаль – выставка книг: Пушкин, Тополь, Маринина, Ширвиндт, Коржаков, Алла Пугачёва, сборник анекдотов, «Как заработать миллион, не теряя социальную помощь», снова Тополь... Рядом – стол: фужеры с вином, просто фужеры, бутерброды, конфеты... Организаторша. Начну с приятной новости. Всем, кто записался на автобусную экскурсию – на Бендорфскую барахолку – сбор в субботу в 8 утра! Автобус – тоже бесплатно. От фирмы Абы Марковича. К сожалению, он не смог сегодня прийти... (Оживление в зале). Организаторша. Его нет сегодня с нами, но тем не менее... Дорогие земляки! Мне очень приятно видеть здесь людей, не утративших связь с непреходящими ценностями русской культуры, умеющих отделять зёрна поэзии от плевел псевдокультуры. Эта культура, живущая в нас, является связующей пуповиной, которая... Ну, в общем, сегодня мы собрались на вечер поэзии, посвящённый двухсотлетию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. В программе: главы из поэмы «Евгений Онегин», «Я памятник воздвиг...», стихи разных лет. Вступительное слово имеет один из спонсоров сегодняшнего торжества, наш уважаемый Серж Кабанов. Спонсор. Хочу сказать: в нашем магазине завсегда отличное сало. Лещ копчёный – за уши не оторвёшь! Селёдка, гречка, колбаса и другие наисвежайшие продукты по самым дешёвым ценам! А хто купит больше чем на 20 марок, получит от меня кило гречки бесплатно. Так шо добро пожаловать в наш магазин «Русь»! (Аплодисменты). Организаторша. Наш уважаемый спонсор не сказал главного... Закуска и напитки – за его счёт. Горячие куры и другие сюрпризы – от Абы Марковича! (Бурные аплодисменты. Все встают.) Организаторша. А сейчас звучат главы из «Евгения Онегина». Читает... Спонсор. Стоп, забыл! Зефир, халва – за уши не оторвёшь! Шампура для шашлыков и прочее... Голоса с мест. – А может, сразу к столу? – Пушкин не убежит! – Между прочим, многие с работы! – Куры стынут! Организаторша. Тогда буквально 5 минут! Есть новые книги. «Месть афинянки», «Ночь лесбиянки» и «Честь проститутки». По десять дойчмарок. Почти даром. Посмотрите сейчас, а то потом руки будут жирные! Все смотрят, никто не покупает. Книги, конечно, интересные, но цены кусаются... Потом начинают есть и пить. Через полчаса разгорается дискуссия, где лучше покупать мясо – на бойне в конце Фридрихштрассе или в супермаркете «Глобус». На бойне дешевле. Но приходится брать только крупными кусками. Поэтому выходит дороже. Зато в «Глобусе» бывают отбивные – по весьма приемлемой цене. Кроме того – чесночная колбаса... Организаторша со спонсором уходят в кабинет – покурить. Вскоре на пороге появляется смуглый курчавый юноша. Невысокий. Угловатый. В сюртуке. В цилиндре. Молча усмехается. Подходит к столу. Смотрит по сторонам. Слушает разговоры... Через пять минут его начинает тошнить. Вечер испорчен. Все возмущаются. Ко всему он ещё и без пригласительного. У него спрашивают, как он сюда попал. «Я Пушкин!» – внезапно расхохотавшись, кричит он. «Хорош арапа заправлять!» – говорят Пушкину и выталкивают в шею. Три дамы у раковины застирывают платья. На шум выбегает замешкавшаяся организаторша. Узнав, что случилось, вскрикивает: «Как?! Вы выгнали Его?! Что вы наделали?». Никто ничего не может понять. «Что вы наделали??? Это же был Он...– голосит она – ...племянник Абы Марковича! Ему специально пошили! Карнавальный костюм! На пушкинский юбилей! Сюрприз вечера! А вы его в шею! Не видать теперь автобуса, как своих ушей!». «За уши не оторвёшь!» – вторит Спонсор. Организаторша выскакивает на улицу и через несколько минут возвращает поэта обратно. Одна из дам прекращает стирку, бросается к Пушкину: «Ну что? Лучше?». Восхищённая публика обступает поэта: «На воздухе должно было полегчать», «Вот и слава богу!», «Ну что ж тут плохого? Мальчик выпил фужер шампанского, ему стало плохо!», «А эти все набросились на него! Как ненормальные!», «Привет Абе Марковичу – от семьи Розенталей!»... Пушкина сажают к столу, придвигают коробку с шоколадными конфетами и, конечно же, шампанское. «Поэт» вздыхает и, сопя, начинает закусывать. Экскурсия спасена! Его снова начинает тошнить. Организаторша распахивает окно. Веет розами и поэзией...
ПОЧАЩЕ УМИРАЙТЕ!
«– Хочу ещё раз в Париж! – А ты там уже была? – Нет, я уже один раз хотела...» (Анекдот)
Она трижды умирала – в Харькове, в первой больнице железнодорожников – от МПС, где работала старшей сестрой-хозяйкой. Сначала она умирала в Америку. Потом в Канаду. И, наконец, в третий раз – она окончательно умерла уехать в Израиль. Он – умирал остаться. Она сказала ему: «Если ты умираешь остаться здесь, то оставайся здесь умирать! От голода и холода, от демократии и реформ. А я умираю жить и уезжаю сама». И никуда не уехала. ...Они прожили счастливо и умерли в один день – уехали в Германию, где живут по сей день и уже никуда и ни о чём не умирают. Но разве это жизнь, когда живёшь и никогда не умираешь – никуда и ни о чём?! ...И тогда он стал умирать обратно. И всё перевернулось. Теперь она – умирала остаться, он – умирал уехать, и опять пошли споры, и опять они зажили счастливо. Ведь жизнь – это борьба. Причём не за право жить, а за право умирать – о чём-нибудь или хотя бы о ком-нибудь! ...Живите счастливо – почаще умирайте!
ОКЕАН
Это случилось туманным октябрьским вечером около двадцати лет назад, где-то между пятидесятым и семидесятым градусом северной широты. Океан – бушевал! В его шуме тонули мощные радиосигналы и слабые крики о помощи. И посреди бушующего Океана – Он, в жилете, с дряблыми мышцами, выбившийся из сил и потерявший счёт времени, в берете, сбившемся набок, и с портфелем, прижатым к груди... Тяжёлые рыбины, проносившиеся мимо, били его – наотмашь! – хвостами по очкам, выпуская отвратительную жижу на его тщательно выглаженные брюки. Солёные брызги били в лицо... Судорожно взбрыкивая коленками и локтями, он продолжал сопротивляться стихии. Надежда выжить не покидала его... То, ради чего он предпринял эту рискованную экспедицию, уже сверкало холодным серебром в тяжёлом свёртке на дне его портфеля! «...Тут и внукам хватит» – подумал он. А перед глазами – как в каком-то бешеном калейдоскопе – уже стремительно прокручивалась вся его жизнь, вспыхивая цветастыми брызгами воспоминаний. ...Вот он впервые на своём трёхколёсном велосипеде, в матросском костюмчике, с упоением крутит педали, намочив штанишки от восторга и оставляя за собой предательские лужи на светлом ковре... Вот Ирка Комарова, синеглазая, с вопросительной чёлкой, его хрупкая Ирка, которую он предал тогда из-за каких-то тридцати сребреников, женившись на дочери профессора, этой стерве, которая отравила ему жизнь... Он провожает Ирку домой – майской ночью – и бледные Иркины ноги, покрытые гусиной кожей, упруго раскачиваются под куцей юбчонкой из белой парусины... Сводило руки, сдавливало грудь... И вот уже на смену Ирке пришла мама, его ещё не состарившаяся мама... Они вдвоём сидели на веранде, мама заваривала мяту в крохотном чайничке, разрисованном золотыми лилиями, из чайничка валил пар, и вот уже одурманивающий аромат лесной мяты стал постепенно примешиваться к мерзкому запаху гнилой рыбы и водорослей. ...Внезапно – огромной волной – его смыло назад и ударило – сначала об одну бетонную колонну, потом о другую, затем понесло дальше и с диким воем обрушило на кассу! Потом снова подхватило и с новой силой швырнуло о прилавок! ...Магазин «ОКЕАН» бушевал! Мощные валы задних накатывались на передних. Передние вздыбливались... Жадно урча и громоздясь, они набрасывались на прилавок, и, выхватив у продавца свою добычу, – как чайки на лету! – с радостным клёкотом вырывались на выход! Тяжёлые рыбины, проносившиеся мимо – в сетках отоварившимися покупателями, то взмывали вверх, обдавая его лицо солёными брызгами, то вдруг снова зарывались мордами вниз, скользя по его велюровому жилету и шевиотовым брюкам. Задние тревожно гудели: «По килограмму в одни руки!..». «Океан» не утихал, а хек серебристый – по 70 копеек килограмм! – был уже на исходе... Его вынесло к выходу. Он выбрался наружу, плюхнулся на цветочную тумбу и, отдышавшись, побрёл к трамваю, волоча за собой свой портфель с хеком. На остановке он увидел телефон-автомат с трубкой, которую ещё не успели оборвать, и позвонил «этой стерве», чтоб не волновалась и грела ужин. А в это время Ирка Комарова, которой было уже за пятьдесят и которую уже было не узнать, та самая Ирка, которую он так любил когда-то, тоже вспоминала его, ту последнюю их майскую ночь и, закатив глаза, сдавленная со всех сторон в том же «Океане», тихо хрипела: «По килограмму, спаси, Господи, по килограмму!..». «Океан» бушевал. И слабые крики о помощи тонули в его многоголосом гуле... Это происходило двадцать лет назад, со мной... или с тобой, в том далёком прошлом, когда все мы жили по Московскому Времени. ...И сейчас, когда заходишь в какой-нибудь супермаркет где-нибудь в Кёльне, Хайфе или Чикаго, испытываешь такую же давку – но не у прилавка с живой рыбой, а давку у себя внутри. Сначала тебя – душит жадность, и ты ничего не покупаешь! Потом ты – давишь в себе эту жадность и покупаешь – себе! – эту живность! ...И всё равно – иногда тебя тянет назад, в то время, в какой-нибудь зачуханый магазин «Рыбтрест», где рыбы не бывает вообще...
Как не бывает?! А так: вместо спинки минтая – обворожительные спинки продавщиц, вместо мороженой мойвы – свежеотмороженные морды (их же, продавщиц!), а вместо живой рыбы – убедительный плакат: «ЛЕНИН И ТЕПЕРЬ ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ!».
...И всё же – иногда так хочется вернуться в ту нашу прежнюю жизнь, где: работа – по призванию, котлеты – по-киевски, колбаса – по талонам, водка – по 2,87, рассол – по утрам, и всё остальное – по кочану!
Но этого мы уже никогда не сделаем, потому что – не войти в одну и ту же воду дважды, и не родиться дважды, и даже не умереть, и уже не стать Дважды Героем, потому что Союза давно нет, и никогда не увидеть Ленинград – а только Санкт-Петербург, и все мы – в бушующем океане, не знающем границ, прибитые очередной волной эмиграции к заманчивому берегу, который мы приняли за свой, а он ещё долго будет принимать нас за чужих... ...Семь футов нам под килем, господа!
ДЫМ ОТЕЧЕСТВА
Он жрал с утра до ночи уже целый месяц, и никто не мог его остановить. Пижама становилась всё тесней – он катастрофически прибавлял в весе. Домашние были в шоке. По утрам он вставал и сразу шёл на кухню. Прикрывал окно с видом на Марктплатц, наливал воду в кастрюлю, ставил на огонь, солил и сразу же начинал чистить картошку. Потом чистил небольшую морковку. Картошку нарезал крупно, морковку – помельче, старательно разжаривал на сале кольца лука, потом забрасывал всё это в кастрюлю. А когда картошка была уже почти готова, вбухивал в клокочущее варево полное блюдце квашеной капусты, которую покупал у рыжеволосого Гельмута, приезжавшего на Марктплатц по четвергам из соседнего Нидербибера. Заправлял томатом, снова солил, добавлял перцу. Варил без крышки, постоянно принюхиваясь, помешивая, пробуя и причмокивая. Не давая щам остыть, тут же сжирал целую кастрюлю, опять ставил воду на огонь, опять солил, снова чистил картошку... И так целыми днями. Жадно вдыхая воздух, поднимающийся над кастрюлей, давясь и обжигаясь горьким своим варевом пополам со слезой, он глотал своё детство и юность, сырой полуподвал на Карла Маркса, насквозь пропитанный запахом щей, сквозняки в полутёмном коридоре и футбол до одури на пыльной мостовой, общежитие строительного техникума, Людку с третьего курса – свою внезапную любовь, рождение сына, женитьбу, комнатку на Рымарской с крохотным оконцем, солнечные зайчики над детской кроваткой, пустынный коммунальный предбанник и белотелую соседку в тесном халатике, слезающую с антресолей и придерживающую бигуди... Глотал Людкин уход, мимолётные встречи с сыном, смерть отца, глотал свою жизнь, туго вплетённую в кислый запах щей... Горячее варево таяло на зубах, по телу разливался вкус родины. Он пожирал свой дом, свой город, оставшихся там друзей, жрал сполна свой исход, жрал себя самого – ещё молодого, беспечного и никак не мог нахлебаться, надышаться, навидеться... Он сожрал себя без остатка. И стал другим человеком. Начал шутить, читать газеты и посещать бассейн. И вообще перешёл на жареные сосиски.
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
1. Где ты, милая сердцу ретроспектива, где все мы как один варимся в одном котле – варимся с умом, честью и совестью нашей эпохи, идя в ногу со временем ко дну и тихо пуская пузыри под крышкой, которая уже не за горами?! И простые слова, что «всех нас греет Родины тепло», мы по-настоящему осознаём, когда вдруг Родина нагревает нас настолько, что мы, доведенные до кипения, испаряемся: из-под крышки – к ним, во избежание её нам. И выпадаем из процесса реформ на жирную почву вражьих территорий – в виде осадков плотностью сто тысяч погано-погонных лишних ртов в год – на квадратную голову ошарашенному местному обывателю.
2. Тяжёлые тучи лёгких на подъём эмигрантов носятся над Германией...
3. В память о Родине наш человек везёт: щепоть родной земли в отворотах штанин, шмат сала в тряпице и пачку квитанций об уплате за электричество с младенчества... И как зыбкий символ надежды – дефицитный мешок гречневой крупы, где зародилась и уже начала налаживаться чья-то жизнь. Полгода питается запасами, глаза его горят – ярким синим пламенем – то ли от счастья, то ли от жидкости для разжигания примусов.
4. Словарный запас гораздо скромней продуктового. Из иностранных слов знает только: «Виагра», «япона мать», «шерше ля фам им пуфф», «чусс» и «шлюсс».
5. А впереди тот самый языковый барьер – общей протяжённостью у кого как, потому что длиною в жизнь! И через него не перемахнуть, пока никто не смотрит, и не зайти незаметно «со двора», и не дать привычно на лапу, и брать этот барьер приходится самому – карабкаясь по нависающей на вас скале с отвисающей у вас челюстью, долбя гранит науки головой, откуда вытекает: утечка мозгов – налицо.
6. А за барьером уже виднеется дразнящее Будущее! Оно корчит рожи – расплывчатые, как и оно само, – закатывая глаза на манер «Закат коммунизма», скаля загнивающие капиталистические зубы и бесстыже вываливая свой варварский язык, покрытый отвратительным налётом местного диалекта.
7. Чужой язык – как кокетливая барышня: сначала не даётся ни в какую, но спустя некоторое время всё-таки позволяет собой овладеть, причём в особо извращённой форме.
8. В конце концов, артикуляция берёт верх над жестикуляцией, и функция рук начинает постепенно отмирать, а за ней – и сами руки, навсегда исключая возможность возвращения – в связи с невозможностью участия в открытом голосовании. Отдельные судорожно-хватательные движения ещё некоторое время сохраняются – в попытках отхватить у кого-нибудь что-нибудь или, в крайнем случае, зацепиться за какую-нибудь работу.
9. Одни находят работу сразу, другие сразу – работы не находят! Третьи находят себе работу, но не находят в ней себя, четвёртые – смысла, остальные находят, что здесь им работы не найти, и начинают искать какое-нибудь другое – более интересное – занятие. Отсюда – угнанные тачки, мемуары в стихах, разводы и пухлые литературные издания, опухшие от голода на настоящую литературу.
10. Одни открывают дело сами, на других открывает дело полиция. Третьи открывают глаза четвёртым на первых и вторых, отсюда – нервные потрясения и проблемы со здоровьем у большинства.
11. В их больницу наш человек попадает с набором накопившихся болячек и с запавшими щеками, а выписывается – с оттопыривающимися карманами с набором накопившихся продуктов, с полной пазухой выпрошенных лекарств и оставленных без присмотра шприцов – для бедных родственников, хоронящихся в братской Могилёвщине, и со сдутым аппаратом измерения кровяного давления, выдавленным у раздутого аппарата кровного социаламта.
12. «Квалитет» жизни – всё выше, всё круче. Не значит ли это снова, что «Квалитет уходит в горы»?
13. Слов нет. Текст отсутствует.
14. А на душе снова – «МИР – ТРУД – МАЙ», праздничные колонны, налитые кумачом глаза под «Прощание Славянки» и урчание сливянки, на троих из горлá в подворотне, а потом «Ура!!!» – из горлá на площади до хрипоты! Обшарпанные идеалы, родные могилы, захарканные идолы...
15. Прощай, Немытая... Прощай и прости!
КАРАСЁВАЯ САГА
В одной речушке задрипанной жил карась. Жил как все – не шатко, не валко. На прокорм всегда чего-нибудь добудет. Водорослей сочных, ряски прибрежной пахучей. Засуха наступила. Пересохла речушка. Пропала ряска. Сгнили водоросли. Ушла вода. Ну, ушла себе – и ладно! Ничего не попишешь. Но жить ведь как-то надо! Вырыл карась себе землянку. Стал в ней жить. Посадил рядом картошку для прокорму. И целыми днями в огороде – окучивает, поливает, воду из колонки таскает, жука колорадского травит... Две яблоньки посадил, сливу. Отличная слива. Сладкая, с червячком! Своё повидло – целых четыре ведра! Из яблок винище давит. Лучок, редиска. Погреб – три на четыре – выкопал. А в нём огурчики свои солёные, помидоры квашеные со слезой. Кролей завёл, кур, индоуток. Яйца свежайшие. Кабанчика в загоне поселил. Сальце с прорезью. Жить можно. А там и картошка скоро поспеет! Чего ещё надо?! Утром встанет, корову подоит – полведра молочка хряпнет. Свиней покормит, кролям травки накосит, курам пшена насыплет, в огороде управится. В обед – винца кружечку, холодцом куриным закусит, а к холодцу – и салата полная миска, и борщок калёный со свининкой, и жаркое со шкварками, и вареники со сметаной. Компотом запил – и на боковую! Всего полно, излишки перекупщикам продаёт. Дом кирпичный поставил. Свет провёл, канализацию. Сапоги яловые справил. Кошку завёл – чтоб мух отгоняла. Живи – не хочу! Когда в реке прозябал, такое и не снилось! Обжился карась на суше, заматерел. Воду только в виде компота признаёт. Осень настала. Картошку копать пора. Хорошо уродила картошка. Да только не судьба. Ливни зарядили проливные. С гор потоки мутные бегут. Наводнение, одним словом. Кошка за день почуяла – убежала... Хлынула вода в русло пересохшее – всё на пути сметает, дом карасёвый порушила, поле картофельное затопила, погреб с консервацией залила, кур и кролей унесла, корова с кабанчиком сами куда-то уплыли. Бурлит река, в берег волной бьёт. Кругом вода, а жить дальше как-то надо... Рядом стайки рыб мельтешат. А что, если рыбки глушануть?! – думает карась. – Такая по пятерику на базаре пойдёт, с руками оторвут... Набрал карась воздуху побольше, нырнул к себе в погреб, гранату достал, потом за корягу залёг, и по речке как умастырит! Рвануло прилично. Повсплывала рыба вверх брюхом, прямо в руки идёт, а собирать не во что – ни ведер, ни сумок под рукой. Плюнул карась, почесал под кепкой, и поплыл себе дальше.
РЫБА В ПРУДУ
На осенний Кобленц давно опустились сумерки, а внука всё нет. Сегодня он приглашён в гости. Бабушка волнуется и не спит. Вернее, думает, что не спит. Она сидит на кухне у телевизора и смотрит прогноз погоды, который закончился полчаса назад. Щёлкает замок, бабушка вопрошает сквозь сон: «Ну, что у них было?!». Внук заходит на кухню. «Что у них было?» – таращит глаза бабушка, отчаянно выкарабкиваясь из сна. Бабушка любит принимать гостей. Для них она обязательно печёт бисквит, фарширует карпа, готовит форшмак, вареники с мясом... Бабушка очень переживает, если у кого-то угощение было лучше. Поэтому и спрашивает. И ждёт ответа, как приговора. «Они живут в старинном замке...» – задумчиво говорит внук и передёргивает плечами. «Что у них было?» – окончательно просыпается бабушка. «Они живут прямо в замке – как во сне, повторяет внук – недалеко от пруда, в котором плавает одинокая печальная рыба». «Что у них было?» – упорно талдычит бабушка. «Они повели меня прогуляться по парку, пустому осеннему парку – продолжает внук. – А потом показали мне одинокую печальную рыбу в пруду. О ней мало кто знает. Она прячется под огромным причудливым камнем и никогда не всплывает. Но если подойти к берегу со стороны Бронзовой Беседки и спуститься к воде по скрипучей деревянной лестнице, усыпанной багряными листьями, если остановиться на предпоследней ступеньке и долго-долго всматриваться в воду, то вскоре можно её разглядеть. И увидеть, как беззвучно шевелит она губами...». «Что у них было?!» – пучит глаза бабушка. «Рыба в пруду...» – твердит внук и зачарованно начинает жевать хлеб. «Рыба в пруду?! – заводится бабушка. – Вместо угощения они водили тебя по помойкам и кормили рыбой в пруду?! Пусть они придут ещё раз! Пусть они только придут, я угощу их точно так же! – кричит она и швыряет сковородку на огонь. – Пусть придут! – выплёскивает в сковородку сначала одно яйцо, потом второе – пусть они только придут! Я угощу их! Я дам им посмотреть зелёного крокодила в зоопарке!». Бабушка мечет соль в яичницу. Внук садится ужинать. Бабушка долго не может угомониться, потом, наконец, успокаивается и идёт спать. Ей снится сонная рыба, комары, летние сумерки в Харькове на Журавлёвке, сырая скамейка у заброшенного пруда и позёвывающий Яшка Ляндрес, который её никогда по-настоящему не любил...
СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА(Сказка для женщин)
Двадцать пять лет совместной жизни сделали с ней своё чёрное дело. Она стала превращаться в никому не нужную старуху, и от вкуса к жизни у неё осталась только жадность к деньгам и тяга к еде. А он – ..! Он совсем зачах и умирал прямо на глазах. И она поняла, что дни его сочтены, и что он – её прошлое, и пора подумать о будущем. И снова накупила косметики, и снова стала часами вертеться перед зеркалом, примеряя забытые наряды, накручивая бигуди, и – расцвела! ...И, глядя на неё, он ожил, и вышел прогуляться к Рейну, чтобы торжественно разбить бутылку своей микстуры о бронзовую башку барона Людвига-Франца фон Кайзергейма, основателя города Гофгаузена! А через неделю они сыграли свою серебряную свадьбу. Правда, с небольшим опозданием, но недостатка в гостях и тостах не было. А ещё через двадцать пять лет они сыграли свадьбу золотую. Но отплясывать на ней, как на своей серебряной, уже постеснялись. Ведь как-никак – уже не дети!..
ПРОДАВЕЦ АРБУЗОВ
Где-то... Там... Тири-тари-там!.. Звяк! Пожилой продавец арбузов с переспевшим астраханским брюхом в зелёную полоску синкопировано толкает под гору деревянную двухколёсную тачку с товаром. Тачка поскрипывает, арбузы потрескивают, колёса повизгивают, толстяк посвистывает. Тири-тарим, тири-тари-тарим, тири-тари-там!.. Звяк! Вторая половинка живота продавца покоится на тачке, первая – зависла, трясясь в воздухе, между второй своей половинкой и продавцом. Тири-тарим-там... С лысины стекают струйки пота... Тири-тари-ррраз! – раскололся, свалившись с тачки, один арбуз. Тири-тари-три! – тряхнул стариной ещё один. Красная мякоть бархатного субтона обволакивает чёрные косточки вечера. И нет продавца. А только медные осы, слетевшиеся на долгожданный пир, хрипло зудят над сочащимся эхом раскалывающихся септ-аккордов... В памяти – первая гастроль: Астрахань, немецкий саксофон «Weltklang» за 500 р., шестиместный номер в Доме колхозника, мухи, арбузы до отвала, первый аншлаг, портвейн «Три семёрки», джем-сейшн в ленинской комнате, печень жареная с картофелем отварным за 34 коп., фигуристка Жанна с железной фиксой, смурная мечта свалить на Запад, казавшаяся неосуществимой, сгорбленный врач-венеролог, заплёванный Астраханский порт… И вот – канун Рождества, Ганновер. Аудитория замерла. Саксофон перестаёт повизгивать и сбивается на пронзительный шёпот... Это – «Продавец арбузов» Х. Хенкока. Саксофонист поднимает рыжие ресницы, окидывает блаженным взглядом восхищённую публику, потом снова смежает веки. И видит уже не продавца арбузов, а одинокого продрогшего волка с человечьим взглядом, в солдатской шапке-ушанке, нахлобученной на уши. Русский волк – на фоне немецкого пейзажа... Волк воет на луну. Па-ду-а-у-а! Па-да-ду-а-у-а-у, а-у-у-у-у! Луна – в виде серпа и молота. Она зависла над лубочным ландшафтом, несмело озаряя готические крыши... У-а-у-у-у!.. «...повсюду доходит их свет...». У-а-у-у-у!.. «...хорошая родина есть у ребят, и лучше той родины – повсюду... Доходит... Свет»... Трёхлетний мальчик у мамы на руках вдруг заходится плачем: «Мутти, ихь виль хайм!» (Мама, я хочу домой! нем). Старичок из первого ряда оборачивается. Дама слева громко шикает. Мать прижимает малыша к себе, что-то шепчет, малыш замолкает. Парень в очках покачивается в такт музыке. И, наконец, последняя фраза... Публика взрывается аплодисментами. Аплодируют стоя. Саксофонист кланяется, смущённо улыбаясь и бережно придерживая инструмент. И вдруг! Резкий удар сбоку опрокидывает его навзничь. Саксофон добавляет – мундштуком по зубам! Рядом с цветастой урной распластался налетевший на него велосипедист, переднее колесо велосипеда продолжает вращаться. Футляр опрокинут, монеты раскатились по тротуару. Звяк! Звяк! Звяк! Музыкант начинает собирать мелочь, выковыривая её из-под ног слушателей. Публика пятится. Из овощной лавки неожиданно вываливается чернявый продавец, поднимает над головой четвертушку арбуза, обёрнутую целлофаном, и орёт в толпу: «Ангебот!» (дешёвая распродажа, нем). Курносый велосипедист встаёт, потирает ушибленное колено, затравленно смотрит на продавца, подбирает со снега липкий ошмёток зелёной кожуры с остатками красной мякоти, зашвыривает его куда подальше и тихо бормочет: «Шайсе (немецкое ругательство), блин! В такой гололёд – и поскользнуться на арбузной корке! Шайсе, блин!..».
К ВОПРОСАМ ЯЗЫКОЗНАНИЯ
Он не понимал по-русски, зато немного говорил по-немецки. Она – наоборот: почти ничего не понимала по-немецки, зато немного говорила по-русски. Так они и беседовали. Его звали Мартин Шарренбах, её – Светлана Лучкова. Он был местным немцем, она – новоиспеченная репатриантка из бывшего Советского Союза. Он был намного старше её. На целых четыре месяца. Они познакомились в песочнице на детской площадке возле булочной. Она первая подошла к нему. А он первый сказал: «Шпиль мит!». Она опустила глаза. Потом он любовался, как она сопя набирала лопаткой песочек в его ведёрко. После каждой лопатки она спрашивала: «Ещё?», а он кивал ей в ответ. Он познакомил её со своим плюшевым слонёнком Тилем. Она вздохнула и вспомнила своих кукол, которые остались дома в Темир-Тау. Потом он пригласил её на качели. Они качались на качелях, а она вдруг стала рассказывать, как летела в самолёте у мамы на руках. У него тоже был самолёт и целый парк автомобилей. В деревянном ящике под кроватью он держал белый «Мерседес», чёрный «Кадиллак» и даже одну пожарную машину, жаль только, без прицепа и с откушенным колесом. Она пригласила его полетать в самолёте. Они встали с качелей, взялись за руки и, хохоча, стали подпрыгивать, изо всех сил отталкиваясь от земли. Они говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова. Их дедушки наблюдали за ними. Они стояли чуть поодаль и тоже беседовали. И хотя разговаривали они на одном языке (на немецком!), дедушка Мартина Шарренбаха никак не мог понять, зачем Светкин дед приехал в Германию и ютится сейчас в общежитии – в одной комнате с дочкой, зятем и маленькой внучкой, если у него был такой дом в Казахстане, и зачем он собирается искать здесь «любую работу», если занимал там такую должность. А Светкин дед никак не может понять, что ж тут непонятного?! Никак не могут понять друг друга дедушки. Да что со стариков возьмёшь?!
КОГДА ТЕБЯ ПОНИМАЮТХорошо, когда тебя понимают. Это всегда окрыляет. Не «относятся с пониманием», не «входят в положение», а именно понимают. С полуслова, с полувзгляда, с полулитра. Да что там с полулитра! Иногда с полустакана такое приходит понимание, такая ясность, что прямо как стёклышко! Когда несёшь – что попало, мелешь – всякий вздор, чёрт знает что, бред собачий, чушь несусветную, полнейшую ахинею, такую околесицу городишь, что ни в какие ворота не лезет, а тебя берут и понимают. И не делают квадратные глаза, и не пожимают недоумённо плечами, и не кривят улыбку, и не интересуются участливо, откуда это вы приехали, и почему именно сюда, а не туда, и на что, собственно, рассчитываете, а главное, когда уедете обратно? И вы не обязаны подбирать слова, судорожно вспоминать окончания с артиклями и обречено доказывать, что «не верблюд», испуганно, как страус, зарывая голову в словарь. И не беда, что забыл и не можешь вспомнить какое-то слово... «Дайте мне эту... Ну, эту...». И вас понимают. И тут же дают эту... Ну, вы меня поняли. И это приятно.А ещё лучше, когда из своей глухой деревни вдруг нежданно-негаданно попадаешь – и не просто в город, а в иную цивилизацию, в центр мирового прогресса, населённый высшими существами, говорящими на языке твоей родной деревни. И сразу начинаешь сиять от счастья. Потому что ты понимаешь, тебя понимают, и не надо отрабатывать трудодни, запасаться на зиму капустой, топить печку ворованной соляркой, а по ночам, тревожно озираясь, тырить корма и удобрения с совхозного склада. И у тебя уже – не бурёнка в сенцах, а БМВ в гараже, и кучи каких-то программ – и в телевизоре, и в микроволновке, и в стиральной машине, и чистопородный бразильский кофе, с радостным шумом брызжущий из новёхонькой кофеварки по утрам. И ты счастлив, и ты – дома! Потому что тебя понимают. Несмотря на гремучую смесь твоего баварского диалекта с целинным прононсом и полтавским суржиком. И происходит слияние цивилизаций – нашей, отсталой, с цивилизацией старших братьев по разуму. Братья нам: «Добрый день», мы им: «Добрый день, хорошая погода!». Они нам: «Хорошая погода!», мы им: «Завтра суббота, выходной, девятнадцатое число!». Они нам: «Дважды два четыре», мы им: «Двумястами двадцатью двумя двести двадцать два – сорок девять тысяч двести восемьдесят четыре!». Они: «Вас-вас?». И снова наталкиваешься на стену непонимания, но это уже не страшно, потому что ты – дома. А дома стены, как известно, только помогают. Вот как хорошо, когда ты дома! Так что учите язык. А там видно будет.
УЖИН НА ОДНОГО
Обычно они ужинали вместе... Уже давно наступил вечер, а ее всё не было. Где она?! С кем?! С утра поехала искать работу в Бад Мюнстер. …Он взял из холодильника кусок колбасы и съел самоотверженно, без остатка. А может, она нашла работу и уже моет посуду в каком-нибудь ресторанчике?! А если не нашла? Он не знал, что и думать. У него всегда, когда нервничал, разгорался волчий аппетит. Расправившись с колбасой, принялся за кусок сыра и как-то незаметно тоже умял подчистую. Закусил грушевым вареньем и – ни с того, ни с сего – впился зубами в рыбное филе. Оказалось – редкая гадость! Пока отплёвывался, как-то забыл о ней. Нервно вздрагивая, запил сырым яйцом без соли. Без неё он не знал ничего. Даже – где у них лежит соль. Снова вспомнил о ней. У него была хорошая новость. Через месяц его возьмут на почту разносить газеты! И он сможет, наконец, купить ей кожаное пальто, которое она давно присмотрела в лавке напротив! Обычно они ужинали вместе... Аппетит крепчал. Тяжело вздыхая, он выпил ещё одно яйцо и умял три холодные сосиски. Она вернётся! Обязательно вернётся! Просто поезд задерживается. Или встретила приятельницу и стоит – треплется. Он оприходовал баночку паштета с молочной булкой... Она может часами вот так трепаться – ни о чём... Он вздрогнул и поперхнулся. Кто-то насмешливо смотрел ему в спину. Он оглянулся. Никого. Опять показалось... Он принялся за яблочный пирог. Взгляд упал на часы. Он проглотил кусок пирога и побежал – мимо людей, мимо витрин, мимо огромного витража с рекламой «Мальборо»... Проскользнув мимо очереди в кассу, вышел прочь. Было уже поздно, и огромный супермаркет должен был вот-вот закрыться.
НЕПОСТРОЕННЫЙ ДОМ
Он проснулся от запаха пригоревшего кофе. Жена уже крутилась на кухне, несмотря на выходной. Он поднял жалюзи и распахнул окно. Из недостроенного дома напротив выпорхнула влюблённая голубиная парочка, облюбовавшая «незавершённый объект» ещё с прошлого воскресенья. Точь-в-точь как они с женой сразу после свадьбы. Он жил тогда в мужском общежитии, она – в женском. Он встал, помыкался по квартире и, не придумав ничего лучшего, пошёл принимать душ. Он долго и неподвижно стоял под душем – как памятник под осенним дождём, потом влез в махровый халат и вышел из ванной. Резко захотелось есть, но кухня ещё не освободилась. К аромату кофе уже примешивался запах жареной картошки. Он включил телевизор и стал смотреть какую-то идиотскую передачу с балаболкой-ведущей. Жена вот-вот уйдёт, и он сможет, наконец, намазать себе маслом булочку, поставить чай, а может быть – и перехватить картошки, если останется. По выходным жена обычно уходила к матери. У той сейчас было что-то не в порядке, а что именно – его не интересовало. Но жена и не думала уходить. И тогда его терпение лопнуло. Он вошёл на кухню, кивнул жене и включил чайник. «Вчера звонили Шефнеры, – заметила она – а сегодня они припрутся поздравлять тебя с днём рождения». «Я пойду куплю чего-нибудь к столу» – сказал он. «Я куплю сама, – отрезала она – а ты бы лучше убрал в квартире, или не видишь, сколько пыли?!». ...Он долго протирал их свадебное фото на стене, потом включил пылесос и, тяжко вздохнув, принялся убирать в доме, который они так и не построили...
ОТПУСК В ФЕВРАЛЕ
Этого отпуска они с женой ждали почти целый год: шесть дней на горнолыжном курорте в Швейцарии по баснословно низким ценам! До отъезда оставалось два дня. Уже были оформлены отпуска. И вдруг из телевизора на них обрушилось страшное известие. Сход снежных лавин с Альпийских гор в Швейцарии унёс несколько десятков жизней. Людей эвакуировали на вертолётах. Прогноз предвещал развитие трагедии. Они стали срочно обзванивать всех, кто должен был ехать с ними. Он позвонил Шнайдерам, Власовым и Фуксам, она – Пеннерам и Лучковым. Те – как сговорились! – заявили, что всё равно поедут, потому что база отдыха – на севере, а сход лавин – на юге Швейцарии. Вразумить этих сумасшедших было невозможно. Следующие два дня принесли ещё восемнадцать жертв. Опасная зона расширялась на север. И, тем не менее, их друзья поехали. А они остались наблюдать за развитием событий у телевизора. Вероятность катастрофы на севере возрастала. Их ненормальные друзья, ничего не подозревая, катались на лыжах, а они шесть дней почти не выходили из дому. Шесть дней и ночей они просидели «у ящика», слушая сводки из района бедствия! Он сгорбился, осунулся, у неё начало дёргаться плечо. Друзья вернулись целые и невредимые – посвежевшие и помолодевшие лет на пять. Отпуск был испорчен окончательно...
У СОБОРА
Будучи истинно русским патриотом, он бежал из России – от засилья сионистов – в Израиль, женившись на еврейке. И попал в такое окружение, какое не снилось и Паулюсу под Сталинградом. Он не мог их видеть – никого! Он развёлся с еврейкой и остался совсем один. Над ним издевались, ему плевали вслед, отовсюду гнали. И тут он почувствовал себя таким евреем, что этим свиньям и не снилось! Он отрастил пейсы, продал всё и уехал от этого кошмара в Россию – на свою историческую родину, где теперь часами молится у Кремлёвской Стены, раскачиваясь и причитая, распевая стихи из торы, но даже здесь чувствует себя изгоем и с опаской озирается на сборища национал-патриотов у Собора Василия Блаженного...
ПОРОШКОВЫЕ ШЕДЕВРЫ
«...Отец – алкоголик. Мать проститутка. 1). Сестра (утопилась) 2). Сестра (поезд) 3). Брат (с моста) 4). Дедушка + жену, керосин, поджёг 5). Бабушка (цыгане, спички) + и т. д.»
Я. Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка»
Где вы, деловые, предприимчивые люди? Которые придумали порошковое молоко и растворимый кофе? Откроешь пакетик такого порошка, сыпанёшь щепотку в стакан с водой, и – вот тебе! – стакан натурального коровьего молока трёхпроцентной жирности! Или, в крайнем случае, стакан чистейшего кофе-глясе! Шедевр! И опять же таки, таскать всё это из продмага на своём горбу не нужно. Взял себе маленький пакетик, а вода в кране имеется! И продукта в одном таком пакетике на много стаканов хватит. А делают порошок очень просто. Берут исходный продукт – ну, например, тот же кофе или молоко, выпаривают воду – и весь фокус! И благодаря этим порошковым продуктам столько средств на перевозке экономится! Лет через сто, может, и людей так транспортировать научатся. Ведь человек, как известно, на 80% из воды состоит. Так что никто не знает, до чего научно-технический прогресс в этом смысле дойдёт. Захотели вы, положим, через сто лет в Испанию – в отпуск. Идёте на почту, проходите тепловую обработку (т.е. вас превращают в порошок), и в Испанию летите уже не вы, а урна с вашим порошком – по тарифу обычной авиабандероли. В Испании почтальон доставляет вас прямо в гостиницу (вы экономите ещё и на такси!), там вас вытряхивают из урны в тазик с водой, размешивают, и вы восстаёте прямо из порошка, аппетитный, румяный и с ямочками на щеках. Или не восстаёте. Но это я уже не знаю... Это я так, в порядке фантазии. Никто не знает, как оно через сто лет будет. Может, ещё проще придумают. Но вот что касается литературы, то её давно в порошок превращать пора! Особенно в наш век – космических скоростей и повальной эмиграции. Люди валят на чужбину самолётами, поездами, автобусами. И везде багаж строго ограничен, и всю свою библиотеку, весь свой, так сказать, интеллектуальный багаж туда не пристроишь! А народец-то валит сплошь культурный. Без книжек ему нельзя никак. Вот тут вы и предлагаете свой товарчик – порошковую литературу, которая места практически не занимает! Это ж какие бабки на этом можно наварить! Объясняю, кто ещё не понял. Возьмём, к примеру, Гоголя: «...Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои...» – и так далее. Никому эта вода не нужна. Только место занимает. И читать всю эту бодягу, извините, интеллигентному человеку некогда. Поэтому воду надо выпаривать. И создавать «порошковую» литературу. Я уже начал работать в этом плане. Например:
«Мастер и Маргарита»: 1).Работница, масло (пролила) 2).Голову – трамваем;
«Евгений Онегин»: 1).Родился, нашли на берегу 2).Дядя, заболел 3).Конкурента, замочил (из-за бабы, дуэль);
«Тарас Бульба»: 1).Он – сына (застрелил) 2).Ляхи – его (дрова, спички, костёр);
Лермонтов, «Парус»: 1).Кинул: (кого-то), в краю родном 2).Теперь: в море, белеет 3).Ищет: кого бы кинуть ещё;
«17 мгновений весны»: 1). Алекс – Юстасу 2). Мюллер, пианистку 3). Исаев, жену, в кафе, (только посмотрел) 4).Плейшнер, выбросился, окно;
«Муха-Цокотуха»: 1).У мухи брюхо (комар) 2).Базар за копейку (самовар);
Или:
1).Он звонил. 2).Он + она, заперлись, у него на работе. 3).Любовь, по-французски, до гроба.
Что это?.. Правильно, «Собор Парижской Богоматери»! Усекли?! И таких шедевров мировой литературы я могу по сотне в час выдавать. В порошковом виде. Свободно. Вот – буквально пять минут посидел, а уже сколько выдал! Так что где вы, предприимчивые люди? Где вы, мыльные короли, спонсоры-меценаты и издатели?! Иль ослепли, иль не заметили до сих пор моего невостребованного дарования?! С предложениями обращаться по адресу: Германия, до востребования, Шмеркину.
В КУЛЬТУРНОМ ДОМЕ(Монолог культурной дамы)
В культурном доме не ходят в обуви по ковру, не спят на дырявых простынях, не чавкают за столом и в занавески не сморкаются. В культурном доме всегда есть салат «Оливье», минеральная вода, овсяная каша и диетические сосиски. В культурном доме никогда не дают много соли в бульон и не засыпают за столом после третьей рюмки. В культурном доме живут культурные люди. Культурные люди сморкаются в носовые платки и носят очки с дымчатыми стёклами. Культурные люди гасят за собой свет в уборной и говорят «какао». И никогда не говорят «какаво», «радиво», «лисапед». В культурном доме не скапливается немытая посуда, не собирается пыль. Влажная уборка делается каждый день. В культурном доме не спорят по пустякам. В культурном доме не читают книг, поскольку каждая книга – это пылесборник. Книги собирают пыль, от которой культурные люди чихают. Поэтому в культурном доме книг не держат вообще. В культурном доме...
ПОРТРЕТ
Мороз крепчал. Студент филфака Костя Бубликов, твёрдо решивший издать сборник стихов на личные средства, тащил в ломбард последнюю вещь, под которую можно было получить какие-то деньги. Это был серебряный подсвечник, доставшийся ему в наследство от тётки. Кроме подсвечника в потрёпанный рюкзачишко были втиснуты две бутылки красного вина, пачка рукописей и зубная щётка. Прямо из ломбарда Костя намыливался к одной из поклонниц своего таланта – на чашечку кофе со всеми вытекающими из этой чашечки последствиями. Он уже вышел на пятачок, кишащий уличными музыкантами, карманными ворами и нищими. До ломбарда оставалось совсем немного, и тут Костя увидел своего друга – художника Тимоху Чупрова, зарабатывающего рисованием портретов на свежем воздухе. Бородатый Тимоха уже установил мольберт, развесил образцы, а сам в ожидании клиентов стоял чуть поодаль, подпирая спиной бетонную колонну у входа в пассаж. Костя ценил Тимоху за талант и обязательность. А Тимохе нравились Костины стихи. Желающих портретироваться не было, и друзья трепались уже больше часа. Вскоре Костя почувствовал, что элементарно замёрз, и решил сбегать за горячим кофе. А чтобы не таскаться с рюкзаком, поставил его рядом со злополучной колонной и попросил закалённого Тимоху присмотреть. Тот сказал, что всё будет окэй. Пока Костя стоял в очереди за кофе, к Тимохе подвалил какой-то отвратительный тип с пупырчатым носом и фиолетовыми волосами. Пупырчатый попросил нарисовать его без пупырышков, и чтобы цвет волос был нормальным, и чтоб огромную бородавку на ухе не было видать, и отпускал художнику всего лишь полчаса. Чтобы тип отцепился, Тимоха загадал тройную цену. Пупырчатый согласился. Тимоха приступил. Пупырчатый замер. Как всегда в таких случаях, «свято место» у входа в пассаж тут же обросло зеваками. Публика, присутствовавшая при таинстве рождения картины, наблюдала за мастером. Пупырчатый застыл, как памятник на надгробье. Рюкзак по-прежнему стоял у колонны. Закусочный автомат выдал Косте бумажный стаканчик горячего пойла и тот направился обратно, к пассажу. И тут вдохновенные ноздри поэта уловили нежнейший запах жареного мяса из соседней забегаловки. Ноги сами вынесли Костю на скользкие заплёванные ступеньки, потом – к раздаточному окошку, где он заказал порцию кебаба по полной программе – с маринованным луком, помидорами, капустным салатом и крохотными солёными огурчиками под белым соусом. О рюкзаке он и думать забыл. На Тимоху можно было положиться. А в это время какая-то толстая тётка таращилась то на пупырчатого, то на мольберт. Она воровато оглянулась и отошла на шаг влево, заслонив бедром Костин рюкзак, что было мгновенно зафиксировано боковым зрением художника. Тимоха попросил её отойти. Тётка, фыркнув, отошла, потом снова, как бы невзначай, отступила к Костиному рюкзаку. Тимоха, не выпуская из виду рюкзак, продолжал наносить мазок за мазком. Пупырчатый на мгновение ожил, чтобы смахнуть с носа сосульку. ...Костя уселся за крохотный столик и приступил к кебабу. Для полного счастья не хватало пары пива. Он вернулся к раздаточному окну и взял две бутылки. За рюкзак он был спокоен. Раз Тимоха пообещал, то костьми ляжет. Ровно через полчаса – проглотив при помощи пива нечеловеческую порцию кебаба – Костя вывалился из закусочной. ...У входа в пассаж толпились люди и раздавались истошные крики. Сердце в груди оборвалось и с шумом ринулось вниз. Костя рванулся к колонне. Рюкзак был цел. От сердца отлегло. Рядом с мольбертом стоял растерянный Тимоха, а на него орал, размахивая руками и брызгая слюной, какой-то хмырь с фиолетовой причёской. На портрете был изображён рюкзак.
|